Умирать — в крайнем случае - Страница 9

— Да, конечно, — энергично отзывается рыжий, будто он только теперь сообразил, что существует посольство. — Но я должен вас предупредить, что до него не так просто добраться…

— Вы знаете адрес?

— Примерно… Но это неважно. Важно другое: путь от моей конторы до вашего посольства не близкий, и на этом пути всякое может случиться с человеком, у которого нет даже паспорта…

— И все-таки я готов рискнуть.

Он лениво встает с кресла и отходит к столу.

— Вы хорошо представляете себе размеры этого риска?

— Может быть, не совсем, — признаюсь я. — Но стоит ли раньше времени дрожать от страха, если другого выхода у меня все равно нет?

И поскольку аудиенция явно окончена, я тоже поднимаюсь с удобного кресла.

— В таком случае ступайте в посольство, — добродушно советует хозяин. — Да-да, ступайте! И да хранит вас бог!

В знак прощанья он поднимает руку, я вежливо киваю и направляюсь к двери, отмечая на ходу, что чувствую себя куда лучше. Порция виски, пара сигарет и отдых в удобном кресле заметно подняли мое настроение. Уверенным шагом я покидаю кабинет. И попадаю в лапы горилл. Наверное, они предупреждены звонком шефа, потому что поджидают меня в коридоре и подхватывают под руки.

— Вниз, ребятки, вниз! — добродушно рычит шеф за моей спиной. — Чтобы на лестнице не было крови!

Снова вакса, еще гуще и чернее, чем прежде. Она такая липкая, что мне уже не выплыть на поверхность.

И снова боли всех разновидностей по всему телу, с головы до пят, будто меня превратили в кашу, а потом эту кашу нарезали на куски. Куски боли, сплетение боли, энциклопедия боли, — вот во что превратили меня гориллы Ал и Боб. Две гориллы, глядя на которых легко увериться в том, что, во-первых, человек произошел от обезьяны, а во-вторых, что обезьяна тоже может произойти от человека.

Наверное, все было бы не так страшно, если бы я не сопротивлялся. Но я отбивался зверски и, кажется, нанес противнику немалый, хотя и частичный, урон, несмотря на его численное превосходство, и заплатил за это с лихвой.

Два сломанных носа, расцарапанная щека, растоптанный живот и еще пара очков в мою пользу — отнюдь не плод увлечения спортом и не стихийная жажда мести. В моей профессии для такой жажды нет места, она исключается. Если надо, получаешь удары и наносишь удары; тут вопрос не страсти, а чисто деловых отношений. И как раз с точки зрения деловых отношений эта парочка горилл и их добродушный шеф должны понять, что имеют дело не с куском пластилина, а с довольно твердым орешком. И сделать выводы.

Но твердый-то орешек, кажется, раздавили в пыль. Я так прочно увяз в ваксе, что, пожалуй, уже никогда не открою глаз и не увижу света. Единственное свидетельство того, что я еще жив, — страдание.

Вообще признаки жизни, насколько они имеются, сосредоточены внутри меня. Это виды боли. Проходит время, много времени, неделя или год, пока я начинаю различать признаки жизни рядом с собой. Это голоса, раздающиеся где-то в вышине.

— На этот раз не выплывет…

— Выплывет, не бойся. Не сунешь гаду свинцовую пломбу — обязательно выплывет.

— Не выплывет, Ал. Он готов.

— Выплывет, Боб. Что гад, что собака, одинаково живучи.

Через неделю — или через год? — я начинаю понимать, что второй голос был ближе к истине: кажется, я в самом деле возвращаюсь к жизни, потому что ощущения, то есть разновидности боли, становятся отчетливее. Лицо так отекло, что я не могу как следует открыть глаза, но все-таки ясно: глаза пока на месте.

Наверное, я подаю признаки жизни в неподходящий момент, над моей головой тут же разгорается уже знакомый спор: выкинуть меня или дать еще немного разжиреть. А еще через несколько дней наступает следующий этап.

— Это уже нахальство, сэр! — заявляет рослый Ал, появляясь в дверях. — Мы вам не лакеи! Извольте ополоснуть рожу и одеться — вас ждет шеф.

Я подчиняюсь. Но на этот раз операция «подъем» затягивается. У меня так кружится голова, что я не могу встать, а когда все-таки встаю, тут же грохаюсь на пол.

— Не валяйте дурака! — рычит горилла, подхватывая меня мощными лапами. — Слышите, вас требует к себе шеф!

В конце концов мне каким-то образом удается встать на ноги и даже сделать несколько шагов, держась за стенку. Холодная вода освежает меня. Бросив беглый взгляд в зеркало, я вижу обезображенное лицо с потухшим взглядом и жесткой трехнедельной щетиной. Не мое лицо. Возвращаюсь к матрацу и приступаю к мучительной процедуре одевания.

— Ага, значит, второе воскресение из мертвых! — почти радушно восклицает человек с огненным лицом и рыжими волосами, увидев меня на пороге уютного викторианского кабинета.

Он встает из-за стола и делает ко мне несколько шагов, словно хочет удостовериться, что воскресение действительно свершилось.

— Я не буду вашим швейцаром, мистер… мистер… — доносится до меня глухой голос, наверное, мой собственный.

— Мистер Дрейк, — подсказывает хозяин.

Но я уже сказал все, что хотел сказать, и стою, где был, в двух шагах от двери. Стою и молчу, не отрывая глаз от ковра.

— М-да-а… — рычит рыжий. — Вы несколько торопитесь с деловой частью беседы. Сначала сядьте.

— Я не буду вашим швейцаром, мистер Дрейк, — повторяю я, не обращая внимания на его слова.

— Спешите, друг мой, спешите, — добродушно бормочет хозяин. — Если и я стану так торопиться, то, чего доброго, опять передам вас Бобу и Алу для обработки. А вы, наверное, хорошо понимаете, что новой обработки вам не пережить.

— Вы можете меня изничтожить, но вашим швейцаром я не буду, — говорю я в третий раз, не повышая голоса.